Его картины – это тихий сказ об одиночестве. 

Но не о том одиночестве, что способно изуродовать человека, лишив всякой надежды на хотя бы крохотный проблеск блаженства в этой жизни; не об этом одиночестве не-счастия, вечно длящегося, нескончаемого, превращающего человека в безличное « man»: ибо кто будет счастлив и кто будет помнить о своем лице в ожидании постоянно откладывающейся казни? Нет, о другом одиночестве сказ художника – об одиночестве творца, непрестанно доказывающего результатами своих усилий справедливость тождества: одиночество есть неодинаковость, и отсюда – испытывать одиночество, значит, ежесекундно проверять его силу и качество, и посему художник не просто испытывает одиночество – он испытывает одиночеством мир.

 Его картины – это признание в безгреховном себялюбии. 

Ибо может ли оно быть греховным, когда, сопряженное с одиночеством, теряет черты примитивного эгоизма, становясь хозяином и одновременно близким другом этому одиночеству; се – два крыла фантазии; и если вы упрекаете художника в себялюбии, то забываете, что оно значит для него – как можно упрекать мечту за обращенность на самое себя? как можно отказать мечте в эгоизме? – художник заключает в своем сердце мечту и не желает с ней расстаться.

 Отступление первое 

Вот стих – Dubistmin, ihbindin, 

des solt du gewiss sin. 

du bist beslossen in minem herzen, 

verlorn ist daz slusselin: 

du most och immer dar inne sin. 

Образец германской поэзии 12 столетия. Кто автор, неизвестно. Но я верю, что им была женщина. Только женщина умеет прятать в шкатулку своего сердца любовь, теряя ключ. И я перевел эти строки, как если бы они были написаны ею. А чтобы вопиющая элементарность рифм не заслонила простоты мысли  / отнюдь не столь простой /   я отказался от них, и получился верлибр: 

Ты – это я, я – ты, 

ты ведаешь о том. 

Ты заперт в сердце у меня, 

а ключ утерян 

ты навсегда останешься во мне. 

Любящий любит безусловно. Он просто полонит образ любимого в себе.  А тот, в случае любви безответной, порой и не знает, что его – украли. Запомним ту мысль, что в характере художника есть нечто от воровских привычек: он крадет образ – мечту, который живет в нем уже по законам сердца художника, неожиданно становясь самодостаточным. Се – рай потерянный, рай желанный, но неискомый: художник мечтает о мечте. Так обрывается связь с реальным, являющим предмет желания. Так зарождается себялюбие творческое, не имеющее ничего общего с эгоизмом житейским. 

Его картины – это удерживаемый формальными границами, замкнутый в них некий объем. 

Но не тот объем, который есть взаимодействие перспективных соотношений; но объем, который порождается, клубясь как ощущение и мерцая как мысль, соединением двух форм повествования о мире: картины и стихов, где, в самом этом соединении, картина перестает быть просто картиной, стихи перестают быть просто стихами – они выступают частями единого целого. По представлению Эмпидокла, первозданно разрозненные органы, объединяясь, образуют человека. Можете ли вы представить себе объем-… существо? 

Отступление второе

Переходя от картины к картине, я всякий раз ловил себя на мысли, Что работы эти должны составлять альбом, то есть, прежде всего, они должны быть альбомными листами и, возможно, только ими. Таким образом, основное вещественное полотно будет скрыто от взгляда зрителя. И это не означает упразднения картин; просто картина, в идеале, необходимо станет страницей в книге ощущений и состояний. Человек, неспешно переворачивающий страницы такой книги иллюстраций, будет предаваться / конечно, в силу умения проникнуть в замысел, осуществленный художником,  и проникнуться самим замыслом / медитативному или близкому ему настроению. Герой картин художника возьмет на себя роль проводника, либо стремящегося неизвестно куда на огненных лыжах, либо останавливающегося и ложащегося в траву, либо садящегося в кресло, как бы призывая зрителя остаться с ним, побыть в том состоянии, когда начинает ощущаться многомерность, сложность, пластичность времени. Так страница будет перетекать в страницу, увлекая смотрящего в область задумчивого созерцания.

 Его картины – это / как в общем-то и водится / обращенность к смотрящему / всматривающемуся, зрящему-прозревающему-зрячему /.

 Но обращенность, обманывающая некоторой отстраненностью, некоторым, казалось бы, безразличием – это похоже на стеклянную дверь, у которой стоишь, наблюдая, что происходит за ней, зная, что преграда устранима, а значит – иллюзорна: нужно лишь открыть дверь и войти в действо. Путь к сердцу смотрящего лежит через его ассоциации.

 Отступление третье,
последнее, в форме воспоминания.

 То был цветок, венчавший длинный, в половину человеческого роста, стебель; то был цветок безупречно темно-синего цвета, какой иногда поздним вечером принимает летнее небо. Тот цветок таил в себе все, что может подарить южная ночь: мягкие, теплые объятия воздуха, тихий шепот запахов, беспредельное пространство. Что еще? – лунный свет? звезды? Я уже не помню точно всех своих ощущений, но память безошибочно подсказывает, она возвращает мне то чувство, которое было порождено во мне запахом самого цветка. Запах был синий – насыщенный, богатый /то есть имевший целую гамму подобных, как бы синонимичных цвето-запахов, составлявших один / но не влажный, напоминавший какие-то духи; и где-то в середине носовой полости / именно там ощущаясь наиболее отчетливо / он клубился и постепенно оседал. И тогда возникало особое чувство безграничного. Это чувство, казалось, обладало необычной силой, способной разрушить горизонт ночи и сделать явным то, что явным быть не должно. Смутное и волнующее словно теряло свой воздух. Но черты трансцедентного иной раз лишь обозначаются, никогда не открываясь полностью. / Таков непреложный закон любого мистического мировосприятия: не может быть явленно то, что явленным быть не должно. /  В тот миг мне страшно захотелось написать что-то очень тонкое – прозу или стихи. А через несколько мгновений я подумал: как и кому возможно с помощью слов передать эту магическую изысканность потаенного переживания, практически не связанного с событийной стороной жизни? и небудет ли сугубой претенциозностью, отнимать у живописи ее исконный хлеб? Как бы там ни было, вопросы оставались вопросами, но память добросовестно сохраняла образ цветка. И вот совсем недавно, память – незамедлительно и в нужный момент / именно тогда когда я подошел к той картине художника, где
 семь лун – отражение одной луны
 дерево желаний – не обещает исполнения ни одного желания
 человек мечтающий – человек спящий 
 снова нашептала мне о сине-вечернем переживании трехлетней давности, вернув ощущение  бесконечной и  узнаваемой дали.

 Его картины – это, в конце концов, все то, что есть сам художник, минус то, что он говорить о себе не хочет.

 Его картины для меня – это то, что я понял о нем, не зная его. Ибо я, действительно, не знаю Вана. На выставке я пытался угадать художника среди собравшихся, но не смог этого сделать и обратился к Ноне, жене его брата Константина:

- А где сам художник?
- Ван?
- Ну да.
- Вон он, сидит.
- Тс-с, услышит!..

Возможно с удивлением спросят: «Разве один брат не похож на другого?» Конечно, похож. Но именно так, как изначально схожи, одинаковы все цвета в стандартных наборах художественных красок. Все, что за этой схожестью, - уже область творческих идей, накладывающих свой  отпечаток на лица и характеры. Но рассуждения об этом – тема целого эссе. С меня же довольно того, что я написал. Три недели я боролся с самим собой – ведь процесс написания редко бывает легким, т. к. его смысл заключается в наиболее точном высказывании и одновременно, очень часто, - в наиболее детальной расшифровке. И процесс такого высказывания, только по незнанию его сложности  называемого сочинительством, нисколько не упрощается даже тогда, когда приходится раскрывать лишь одно слово, да к тому же – имя.