( о пяти-семи картинах Виктора Вана, еще не получивших названия и цикла )  

В мире летают точки, это точки времени. Они садятся на листья, они опускаются на лбы, они радуют. «Точки и седьмой час»  А. И. Введенский  Они радуют рыб и рыболовов.

 1

1964-1992 гг.

Когда мы видим картины Вана, мы думаем, мы говорим, мы пишем: день прошел. Прошел-прошел день, год, век, а с ним все призраки, мешавшие видеть ( главное ). Видеть основное. Мешавшие видеть существенное. В конце дня, в конце века есть точки-звезды, есть охотник зеленой луны, который крутит невидимые педали своего «железного коня», и моя маленькая комната до краев наполнена ожиданием: еще одно бесшумное движение велосипедного колеса, еще одно мигание подводной звезды и охотник найдет то, что искал, найдет себя и свою луну в холодном озере, в окне-огне, в беспечальной своей остановке оставив нам луну и круглую, и глупую, и желтую: «Всадник, значит я; я пришпориваю коня; конь никуда не скачет».        В соседних окнах есть заданная на пять тактов мера, есть плоская неяростная вода и слово «охота» в желтом кругу, утопающем среди зеленых рыб со звездами вместо слов. Скорее вспомните, что вам известно о кошке, гуляющей самой по себе, об охоте. Нет, мы ничего не помним об этих словах. Нет, мы ничего не помним об этих делах. Уже поздно, уже темно, уже вечернее извержение заката слизнула коротким языком кошка с закрытыми глазами, кошка с сонливым ночным хвостом: кошка.

       Числом кошка – семь. Жизнью кошка из дома, который построил Ван. И Ван живет в Пензе. И Ван привез в Москву одну из своих любимых кошек.

       И все семь кошек по-прежнему с Ваном.

       Эх ты, Ванушка-Иванушка!

       Пока ты спишь – только не волнуйся – кошка твоя проглотила рыбу по кличке «момент» - и тоскует теперь, и чешется, и плачет – никак не поймет, что это значит.

Мы не верим, что звезда поднимается над нами. Мы не слышим, что вода плещет синими волнами.

        Мы из рыбьих костей мастерим себе лестницу – небо доступно, думаем мы, направляя лестницу на луну, думаем мы, прикладывая сходни к краю картины, думаем – не думаем, сохраняя покой под нёбом плачущей кошки. Ах, ах, еще один вулкан потух, еще один ноль перечеркнут, еще одна лестница обозначила направление, выдумала цель: но безнадежно и зеркально, но беспорядочно и зря. Ну там четыре, ну там потухших, зато три дыма вот развеваются на ветру  этого безветренного часа, зато птица-лестница пьет из озера, смотрит с вершины крутящейся пирамиды, слышит барабанную дробь шагов по своим ступеням: помилуй нас, седьмая рыба, сохрани нас, потерянный тринадцатый час, час полета.

Вообразим числа и фигуры сна.

      Вообразим заоконность вановского потоко-неба, потолоко-дня  – тринадцатое дно как сургучом запечатано здесь золотой луной, охраняющей порядок, смысл и тишину: А белая кошка с закрытыми глазами, стоящая в неяростном рыбном облаке, есть непрерывность счастья, которое было до охоты, которое никуда не денется охоты после. И кошкин язык лаконичен и кровожаден. И язык кошки каплей крови рифмуется с расщелиной пирамиды, которая набухла ожиданием огня, меча и слова. Меня Не Было.

       А когда рыба съедена, когда слово сказано, когда звезды-секунды начинают выпадать из клювов черно-синих морских птиц, коленчатыми волнами летящих из темноты в темноту, тогда кашель грома-извержения уже слышен, но еще не явлен, тогда слезы призрака кошки говорят целеустремленности, ветру и пеплу:

«Да будьте!»

       Да будьте вы прокляты со своим черным мелом, зеркальным дном и обратной судьбой – забыл сказать – судьба имеет голос, волос и черно-белое изображение. Судьба отметила невидимый ночной бок кошки, её обратную радостную карту – двумя белыми тайными пятнами, которые проступают на нас, как два глаза: из центра всего, два черных глаза, смотрящих внутрь, смотрящих вглубь влюбленной охотничьей кошки. Я Буду.

Я смотрю в календарь, Я знаю, что скоро.

        Я смотрю в календарь, я знаю, что скоро декабрь, скоро ноябрь-бис, скоро минус-июнь, когда разорванная на два рукава рубашка забытой забывчивой реки перемотает истерический лоб контрабандной луны, когда сквозь луну от безразличной слепой рыбы станет безнадежно улетать мыслящая кошка с разбитым жизнерадостным лицом, когда дым, словно меч, войдет и выйдет из тела красной горы, а на перекладине меча раскинутся руки невидимого, незнаемого, неприкасаемого: скоро.

       Но пока мы здесь, в апреле, и есть еще место для смотреть на спящего Вана, нужно запомнить родинку смысла на его левой щеке. Я Есть.

       Пройдут времена, то есть, упадут, пропадут звезды и обериуты еще повесят на стене спальни плакат «Искусство это шкаф». Так вот, передайте глубокоуважаемому Александру Ивановичу, что шкап, из которого он вот-вот выйдет для прочитать свои стихи, этот шкап уже был кроватью-ковчегом – не покидай меня – на которой окаменевший ледяной оцепеневший прозрачный безразличный спокойный тихий Ван смотрит свои правдивые сны. Не поняв луну, вылетевшую из Вана в виде стрекозы, обериут так же хорошо не поймет, что и в первых окнах ему виделся Ван, но – как бы кошкой, но – в анфас, с глазами закрытыми, как черные грецкие орехи. Я Был.

       Хитрый Ван показывает в своих окошках профиль времени, Его тихое туловище. Тихий Ван подходит сзади и открывает в наших спинах скрипучую дверцу, за которой ползают медленные словечки «натурально», «естественно», и еще, кажется – «суп».

Молчаливый Ван выпускает в распухшие от голода животы щёкотное слово «зелено-белое», крупно-зернистое – «сине-белое»

и – молчи, хор имени Норкина – «белое-на-белом». Этот холод от летающих внутри тебя звезд – чувствуешь? Видишь теперь? Слышишь? Меня Не Будет.

Мне жалко что я не звезда, бегающая по небосводу в поисках точного гнезда. Она находит себя и пустую земную воду, никто не слыхал, чтобы звезда издавала скрип, её назначение ободрять собственным                                              молчанием рыб.

        Кушайте на здоровье – все охотники-рыболовы, и велосипедисты, и всадники. Ван привел с собой на веревочке еще одну гору, с которой далеко видно: горя для города, построенного уже на семи вулканах, для города сплошных окон, откуда нетерпение машет Вану множеством своих коротких рук:

 «когда же ты был?!»  -  «где ты вернешься?»  - «Ван, ты хороший».

Меня Нет. 

С моря вернулся, пришел моряк И охотник вернулся с холмов.

2

       Говорю тебе: меня не было, я буду, я есть, я был, меня не будет, меня нет, меня, говорю тебе, как бы нет.

       Тебе говорю: становится понятно. Когда Ван открывает последнее окно, он дотрагивается до одной из красных гор и на пальце его выступает кровь, и становится понятно, что это 1991-й зеркальный год, но не остановка еще, еще не остановка, остановка еще не Становится: с горячими дышащими вулканами последнее окно – самое первое, сквозь которое только и видны по-настоящему остальные четыре. Понятно: а «раньше» мы их не видим, а «раньше» - не понимаем.

       А отсюда, а с нового места, где рядом с нами неуклюжий, смешной, дышащий Ван – отсюда все видно так, как будто палец с кровью вдруг стер налет пыли и сухости, и сдержанности – не то с окон, не то с глаз наших, грецких орехов.

       Ведь велосипедист в желтом – он стрекоза, он сургуч – отправляется путем неболтливых зеленых рыбин, вступает в поток, где до края – один поворот колеса-циферблата, один шаг сорвавшейся с педали ноги. И понятно, и ясно, что «желтое», обманное могло двигаться прежде – лишь слева направо – по направлению стрелки, по винту безвоздушного ветра. И понятно, и ясно, как лунь, что до своего вступления в реку звезд, до своего освобождения из живота рыбы этот охотник, этот велосипедист-всадник еще успеет сделать свое движение – в сторону весны, в сторону восхода луны, против циферблата; успеет еще побыть – и – снова – побыть кошкойпосебекотом, побыть – и – снова – побыть ледяной головой, выбулькивающей из себя секунду: как стрекозу.

       Вановская «кошка в себе» это непрерывность перехода от нечетного к четному, от левого к правому, это продуктивность кризиса между «душой и телом», между «мужским и женским»: здесь потребно более пристальное зрение, здесь нужно все сосчитать.

       Ван – художник-реалист, он ничего не скажет о том, где кошка еще не замочила своих лап охотой; о том, когда еще не возможна сама возможность, но когда они «здесь» - я вижу не только выбор кошки, когтистую склонность ее души, но и физиономию судьбы, которая на бессмысленном желтом диске уже кривится силуэтами рыб: зеленые глаза судьбы смотрят пепел и рыбную кость, зеленые носы судьбы стали судьбе не дороги, зеленый рот судьбы говорит, что окон не пять, а девять.

       Первое – это «первое и т. д., а вот
       Шестое – это второе сквозь первое, «второе минус»,
       Седьмое – второе сквозь третье, «второе плюс», 
       Восьмое – четвертое сквозь третье, «четвертое минус», 
       Девятое – четвертое сквозь пятое, «четвертое плюс».
       И весь комплекс мы ощущаем как треугольное окно рожденья со всей тишиной  и сплошнотой тайных переходов от одного вписанного в это окно квадрата к двум другим.

       И тройственность четвертого полностью спасена от нашего понимания, но не спасена от нашей оценки. Скажем: лиомпа.

Скажем: кажется, в пятницу. Скажем: ту-ту-ту.

       И если мы говорим вопросительно-тревожно, то судьба, скажем, нас не примечает, не привечает, судьба в четвертое свое окно просунула неуклюжую непрозрачную свою голову и веселит народы обещанием тринадцатого месяца, который «как каждый дважды шестой», который – «больше, чем целый год».

       Так, значит, нужная звезда была проглочена одной из рыб, значит, необходимую рыбу поймала белая охотница, рискующая левой четной грудью, чтобы точнее пустить именно ту стрелу, из которой все спицы велосипеда, из которой все ребра всадника.

       И происходит все то, что мы видим.

       Но мы видим лишь то, что уже нарисовано:

       Даже не пытайся судить о количестве переходов между «прошлым» и «настоящим», «настоящим» и «подлинным», «подлинным» и «протяженным», «протяженным» и «естественным», «естественным» и «очевидным», «очевидным» и «изображенным», «изображенным» и «будущим», но когда почувствуешь между пальцев желток лунного яйца, стань глухо-немым и не упусти раздвоения на четвертом ходу игры: и потока временных звезд, и смысло-луны; стань слепым и постарайся вернуть красный кошачий язык: за него не жалко отдать шум, огонь и ярость всех невидимых из нашего окна извержений.

       И вот наше красное-ждущее остается в меньшинстве и одиночестве, которого не избыть, буде ты опускаешь свой дымообразный хвост в ожидании слов, или же – в поисках красок. Мороз крепчает, а мужики с большими веснушчатыми кулаками все тянутся к нашему общему носу, все тянутся к нашему общему делу – это нам не «трепетание стрекоз – быстроживущих, легкокрылых». Это разве что нога рабочих, «с наступлением темноты приходящих делать более белым потолок нашего детства». Это если только две красных пуговицы на подушке нашей смерти, это их отражение в глазах стрекозы, сидящей на мертвом лице, в глазах стрекозы, поющей о трех шагах синего дерева, о трех снах красного вулкана. Это равнодушие и равновесие часа седьмого, часа, когда «окончательно» темнеет: так говорю я, уходя, так я, например, думаю, а в общем и не думаю уже, можете считать, что меня больше нет – не видно, не слышно, не страшно.

       Где-нибудь потом обериуты еще поспорят со мной и с Ваном, задирчиво выкрикивая, что главное – правильно и аккуратно умереть, но я заранее скажу: главное – это эх ты. Это – говорю – главное. А если здесь нигде не написано, но ты уже выпал из своего окна и не дышишь, не слышишь, не плачешь – совсем, это мне нет это мне нет это мне не по еду еду на коне страшно страшно страшно мне я везу с собой окно но в окне моем темно так что ли по-вашему?

       Кстати, мир игры и мир цели – они в разных окнах, но ведь все различные окна и двери открываются ведь вовнутрь единого и конечного мира: «я загадал».

       Загадал я и рыболовы с закрытыми глазами вышли и неторопливо спустились с вершин на немногочисленную землю: ловись, время большое.

 Руслан Марсович

 ( Надреев )

      Пенза, джентльмены! –

вот-вот объявит важная, как компот, проводница и сразу – маленький голоштанный Ван с сиреневыми руками, без ушей и бровей, – подскочит, подпрыгивая, подбежит под бог(к) нашего крейсера – куда куски, куда лепестки – строгий такой, сумрачный, важный – не знаю, что он подумает обо нас, обо всей нашей компании, обо целом стаде диких львунов и компотоежек, и лапохроможек – они ведь не поглядят – они как кинутся, как стукнутся об пол – только нас всех и видели – ищи, Ван, ветра вдоль железных пустей ( пустых путей ) – утыкайся носом в вонючие кучи шпал, отдыхай в станционных сортирах – места тихие, ненавязчивые – и снова вверх, вбок, вниз – ищи-разыскивай, аукай и кашляй – где-где переломанная нога, гуляющая по себе, где-где семь кошек, бегущих в цепочку – нос к хвосту, хвост трубой – теперь мы вместе, теперь ты у вагона, но когда он тронется, то ведь кино его окон не забудется, а раз ты не помнишь момента, когда он подошел, то он как бы и не уходил – присутствует и распыляет на вокзальных собак своих крошек-блошек, своих искр-из-трубы, искр-из-под-колес: все вместе мы знаем, что он стоит на станции, мы помним, что он идет без остановок – Пенза, братан, Пенза – вам привет от безостановочного Вана, нам салют от непрерывного львуна – мы вместе, мы по шпалам, мы в месте, мы над дорогой, пиши мне, дорогой, пиши о нас и о дороге-дорогой. 21.04.91. Ру